Если бы личная беседа Мерка с императрицей имела место, то он наверняка оставил бы упоминание о ней. Хотя Мерк, как и все состоявшие в свите дармштадтской ландграфини, получил от Екатерины по случаю помолвки часы «с репетицией», украшенные бриллиантами, до самодержицы, по-видимому, еще не успела дойти слава о нем как о человеке большого критического ума, а место, которое он занимал в свите ландграфини, было слишком незначительным, чтобы она удостоила его разговором. Так что неудивительно, что Мерк, расхваливая старания Екатерины по созданию непринужденной дружеской атмосферы, в то же самое время оставался на некоторой дистанции в соответствии с более дорогим протоколом императорского двора по сравнению с дармштадтским. Лишь на короткое время, когда из-за непогоды его корабль прибыл в Ревель на несколько дней позже, чем корабль ландграфини, он оказался в свите лицом самого высокого ранга, о чем он с юмором сообщал писательнице Софии де Ларош:
Мы обнаружили здесь 60 лошадей, множество слуг и замечательные экипажи. Будучи первым среди всего общества, ваш приятель Мерк путешествует как маленький большой господин. Порой он посмеивается над духом деспотизма, заставляющим и меня играть в этом фарсе свою роль, когда неудачники, еще более бедные, чем я, во всю прыть стараются услужить мне[833].
Находясь в Петербурге и во дворцах императорской семьи, Мерк чувствовал себя на «границе морального мира», известного ему[834], и ощущал контраст между «азиатской помпезностью этого двора» и всепроникающими просвещенческими целями монархини: «Все общественные здания императрицы удивительно прекрасны и солидны, все ее заведения к внутренней культуре чрезвычайно мудры и, видимо, задуманы на много лет вперед». Он отметил, что знаменитые ученые, собранные в научных институциях столицы, изолированы от общества:
Господа академики живут почти как в зверинце, с той разницей, что их не показывают приезжим. Для страны они продолжают оставаться редкими птицами, но при дворе над ними смеются, что их содержание еще так дешево обходится, и только с большим трудом можно их расспросить о чем-либо.
И еще:
С науками и их всеобщим [курсив Мерка. – К.Ш.] распространением, друг мой, дела обстоят печальным образом. Читают здесь не иначе, как по-французски, думают по-французски и т. д. Ни народ, ни его высшие слои не знают почти ни одной из наших добрых немецких книг[835].
Вернувшись в Дармштадт, он поведал Софии де Ларош, что, будучи в России, не решался открыто излагать свои впечатления в письмах[836]. Не написал он о них и впоследствии, однако многочисленные детали не оставляют сомнений в том, что за отполированным фасадом он разглядел нужду и несвободу: «Для того чтобы поверить, насколько счастье и беды окружающих людей зависят от общественного устройства, нужно увидеть его вблизи»[837]. Ученые ГДР в последнее десятилетие ее существования установили, что Мерк серьезно интересовался проблемами России еще до приезда в Петербург, а приобретенный опыт помог ему впоследствии компетентно рецензировать книги о России в ведущих немецких журналах[838]. Так – видимо, вскоре после 1765 года, – он написал работу на конкурс, объявленный русским Вольным экономическим обществом. Главным вопросом конкурса была проблема собственности крестьянина на землю: полезнее ли для государства, когда крестьянин обладает таким правом, или же выгоднее, если он владеет лишь движимым имуществом? Его неоконченный и не опубликованный при жизни труд оказался одним из самых острых антикрепостнических произведений, написанных до Французской революции. Ожидая решения проблемы от «философии на троне», Мерк тем не менее распространял понятие всеобщего блага и на крестьян. Он полагал, что «естественный порядок» может быть восстановлен лишь в том случае, если их освобождение будет сопровождаться выделением земли в собственность. Не сомневался Мерк и в праве угнетенных на восстание против насилия и рабства[839]. В 1779 году он, не называя имени Екатерины, сравнил узурпаторов – Цезаря, Августа и Кромвеля – с Пугачевым: «Их путь к престолу лежал, как и у него, – мимо виселицы…»[840] А в одной из рецензий, говоря о «громадных архитектурных предприятиях, осуществляемых в столице в это правление», он напоминал о том, что «все это происходит в стране, где узаконено рабство, где одновременно можно согнать на работу 20 тысяч человек, не выплачивая им, как принято у нас, поденного жалованья». С одобрением отзываясь о личном беспокойстве Екатерины о школах, он критиковал неравенство в доступе к образованию для «классов простолюдинов и дворян», отсутствие внимания к подбору преподавателей и «военное рабство», а также преобладание англичан во внешней торговле, беспорядочную вербовку колонистов, «дурное управление в отдаленных провинциях» и так далее[841]. Он предостерегал и сожалел о намерении своих друзей Ленца и Иоганна Георга Форстера поступить на русскую службу[842]. За участие в «свите юных рыцарей», сопровождавших ландграфиню в Петербург, ему был присвоен чин дармштадтского военного советника, однако эта честь не восполнила горечи утраты, понесенной маленькой германской столицей и ее культурной жизнью со смертью великой ландграфини весной 1774 года. Не застал Мерк по возвращении из России и «чувствительного круга»[843].
Если в силу своего низкого ранга Мерку удалось сохранить роль стороннего наблюдателя, то известный своими политическими произведениями, возглавлявший с 1772 года все государственные коллегии Гессен-Дармштадта Мозер находился в значительно более сложном положении. Ландграф Людвиг IX поручил ему воспрепятствовать переходу невесты в православие, а также выторговать для него как отца невесты «территорию (Distrikt) в государстве», лучше всего Курляндию или Эстляндию, в управление. Мозер еще до отъезда в Россию проштудировал российское государственное право, рассчитывая убедить своего государя отказаться по крайней мере от второго из двух крайне неудачных замыслов. Он безошибочно отметил, что его намерение наталкивается, прежде всего, на два препятствия: во-первых, ландграфу пришлось бы принять присягу и стать «истинным подданным Российской империи», которой «абсолютно неведомо обычное для европейских держав феодальное устройство и не существует ничего, кроме монарха и раба, а российский князь является точно таким же рабом, как последний крестьянин». Во-вторых, ввиду нехватки рабочих рук нет никакого резона с экономической точки зрения управлять той или иной провинцией: колонизационная политика российского правительства ясно показывает, «что императрица потратила немало миллионов лишь на то, чтобы прикупить для России людей». Мозер призывал ландграфа подумать о том, что своими требованиями он ставит под удар «удачный исход всего дела», рискуя самой возможностью породниться с российским императорским домом[844].
Ландграфине и подавно не хотелось усложнять так замечательно складывавшиеся отношения с Екатериной вздорными идеями своего супруга. Она не видела ни возможности, ни необходимости препятствовать переходу дочери в православие[845]. Даже сама она, в 1762 году мечтавшая заполучить титул герцога Курляндского для одного из своих сыновей[846], теперь, узнав правовые обстоятельства, сочла мечты ландграфа о «верховном владычестве» над одной из российских территорий «воздушными замками», а его самого – совершенно неспособным утвердиться в России: «С подобным вздором ему нечего делать в этой стране»[847]. Однако Людвиг упорствовал в своих «приказах», отсылаемых ландграфине, настойчиво требуя от нее договориться о предоставлении ему провинции, «которая станет камзолом, а ландграфство – его рукавами», и добиваясь еще и собственного полка в 4 тысячи человек[848].
Не желая рисковать успехом брачного предприятия, ландграфиня Каролина с самого начала своего пребывания в Петербурге избегала щекотливых тем, поэтому миссия Мозера оказалась изначально обреченной на неудачу. Его злоключения начались с того, что, появившись в Петербурге через два дня после совершения церковной церемонии, он не успел вмешаться в решение вопроса о перемене вероисповедания, в зависимость от которого ландграф поставил свое согласие на заключение брака[849]. По поводу дальнейшего ландграфиня и Мозер решили, что вначале ему стоит побеседовать с Никитой Паниным – воспитателем великого князя и главой российской внешней политики, дабы не выставлять «тестя его принца» в смешном свете[850]. При встрече с Екатериной, принявшей его как уполномоченного министра, он и в самом деле не стал упоминать о пожеланиях своего государя. Встреча получилась приятной, поскольку еще до нее Екатерина дала понять ландграфине, что относится к «числу очень немногих монархов», прочитавших и одобривших знаменитый труд Мозера Государь и слуга. Книга, вышедшая в свет в 1759 году, снискала Мозеру известность далеко за рамками ученого мира и после издания на французском языке в 1766 году была опубликована в России в переводе просветителя Якова Павловича Козельского, посвятившего свой труд императрице[851]. На каком языке и когда прочла книгу Екатерина, установить не удалось, однако по окончании официальной аудиенции она высказала ее автору похвалу по-немецки[852]. Мозер был тронут, так как с его мнением «соглашались немногие», «потому что правда имеет свойство не нравиться». «Как же можно не любить правду?» – с удивлением спросила Екатерина, на что Мозер ответил: «Есть много мелких монархов, ненавидящих ее». Императрица засмеялась, наверняка намекая, как писала Каролина своей матери, на ее – ландграфини – супруга[853]. После первых бесед с Паниным Мозеру пришлось сообщить ландграфу, что Екатерина настаивает на правлении в Курляндии семейства Биронов и что «местные законы здесь» таковы, что чужеземные князья не могут получить там «ни пяди земли». Он отмечал, что ликвидация гетманства на Украине является доказательством того, что императрица «решительно настроена на искоренение всего, что как-то походит на status in statu[854]». Во главе провинций, приобретенных после раздела Польши, императрица ставила только заслуженных полководцев, писал он. К тому же для этого необходимо «совершенное владение русским языком». В конце Мозер признавался, что прибыл слишком поздно, чтобы помешать переходу в православие принцессы Вильгельмины[855]. Каролина, со своей стороны, продолжала уверять ландграфа, что неоднократно излагала императрице его желание: «Правителей в этой империи представляют такими же деспотичными, как и турецких, однако в действительности это не так. Здесь есть сенат, вникающий во все вопросы, принимающий решения, выносящий суждения, и со стороны правителя не исходит ничего, что противоречило бы существующим законам». Даже после «различных революций» законы тут же снова вступают в силу, сообщала она своему супругу, по всей видимости, с подачи Панина.
